ОТ ЛОМОНОСОВА ДО МОРГЕНШТЕРНА: КТО УСТАНАВЛИВАЕТ НОРМЫ РУССКОГО ЯЗЫКА СЕГОДНЯ

Наверняка вы хотя бы мельком видели серию роликов, в которых люди пытаются угадать, о чём же на самом деле поёт Моргенштерн. Русская сцена сегодня кишит заимствованиями, странными способами словообразования или даже набором необычных звуков, которые потом так или иначе мы начинаем — сначала в шутку, а потом и всерьёз — использовать в обычной речи. Почему так получается? Как слова, которые мы не принимали, становятся нормой русского языка? Кто устанавливает эти нормы сегодня и что обо всём этом думают лингвисты? Спросили у Максима Анисимовича Кронгауза, лингвиста, профессора НИУ ВШЭ и РГГУ, первого заместителя председателя Комиссии по развитию высшего образования и науки Общественной палаты РФ.

Как собирался русский язык в разное время? Почему одни слова приживались, а другие нет? Например, ломоносовские «вещество» или «микроскоп» мы используем до сих пор, а «серпастый» паспорт Маяковского нет. Какие условия важны для подобных нововведений?

Ломоносов — создатель русского литературного языка и научной терминологии, поэтому даже не очень удачные его слова вошли в грамматику. К тому же он обладал огромным авторитетом, что немаловажно, когда мы говорим о каких-то нововведениях, ему доверяли. Представители нового поколения доверяют блогерам. Популярный блогер может если не придумать новое слово, то поддержать его и, так скажем, ввести в обиход. Правда, сопоставлять Ломоносова и блогера не стоит, масштабы всё-таки разные.

Нужно ещё понимать, что многие слова, предлагавшиеся, например, Маяковским, Хлебниковым, Северяниным, просто не были нужны языку. Да, они были яркие, эффектные, создавали определённый образ, но были скорее случайностью для языка, авторскими окказионализмами.

В спокойные времена общество не требует перемен, локальных или глобальных, не воспринимает их. Другое дело — обстоятельства, при которых слово должно войти в язык. Например, когда появилось какое-то новое явление, но для него ещё нет названия или какой-то старый термин вдруг стал важным и его как бы перепридумывают. Иногда мы можем использовать старое слово, но в новом значении. Или просто заимствуем слово из того же английского языка, чтобы не выдумывать новое. Важно, чтобы слово соответствовало реальности, только тогда оно войдёт в обиход и точно задержится на какое-то время.

А от чего зависит, надолго ли слово задержится? И что сегодня заставляет язык меняться?

В эпоху интернета появились новые факторы, управляющие языком.

Первый — мода. Даже возник специальный термин, «мем», который придумал Ричард Докинз, популяризатор науки. Это такое модное выражение, которое употребляется всюду, иногда к месту, иногда нет, но оно полностью захватывает всё наше инфополе.

Второй фактор — политкорректность. В английском и немецком языках это уже давно работало, а до нас докатилось только сейчас. Это воздействие идеологии на язык, и раньше такие попытки в основном принадлежали власти. То есть власть через язык воздействовала на общество. Например, для состояния языка после революций характерна смена публичных обращений. Те же большевики во многом копировали языковые эксперименты Французской революции: из языка исчезли «господин», «госпожа», «сударь», «сударыня», возникли «товарищ», «гражданин», «гражданка».

Какие ещё периоды наиболее всего сказались на языке и продолжают каким-то образом влиять на него?

Во второй половине XX века появились очень мощные общественные движения со своей идеологией, которые так или иначе воздействовали на язык. Прежде всего это борьба с расизмом и феминизм. Феминизму, конечно же, предшествовало суфражистское движение, но именно феминизм стал активно воздействовать на язык. И вот это происходило, например, в немецком языке в конце XX века, а до нас докатилось только сейчас.

И мы видим, что это попытка использовать язык как инструмент воздействия на человеческий ум. Равенства мужчин и женщин в обществе, в мире ещё нет, так давайте установим это равенство через язык. Если обычно язык рассматривается как некое зеркало для мира, то здесь, наоборот, это попытка использовать его как инструмент, то есть менять не только общество, но и язык с тем, чтобы через него менять общество.

И вот этот спор о феминитивах, который идёт довольно активно, как раз такая попытка. И во многом неприятие феминитивов — это неприятие современного российского феминизма.

А как сегодня общество влияет на язык? И почему новые слова чаще всего вводит молодое поколение?

Сейчас весь мир существует в режиме перетряски иерархии. Женщина борется с мужчиной, дети — со взрослыми. Молодым людям легче адаптироваться в быстро меняющемся мире, поэтому они оказываются более влиятельными, в том числе в языке. И поэтому сегодня слова из молодёжного жаргона довольно быстро входят в общее употребление. И все, в том числе немолодые и образованные люди, очень часто используют словечки из молодёжного сленга.

Один из самых ярких примеров, правда из девяностых годов, — слово «тусовка», оно пришло из молодёжного жаргона. Другой пример, относительно недавний, — слово «хайп». Из жаргона анимешников это, например, «няша», от геймеров пришло «тащить». Так что, конечно, молодёжь сегодня влиятельна.

Похоже, эта самая молодёжь может позволить себе выражаться неразборчиво! Потому что другое направление в лексике юного поколения — тренд на совершенно непонятный текст. Яркий представитель — Моргенштерн. Как вышло, что слова стали не так важны, чтобы выразить суть?

Если мы говорим о России, то можно упомянуть ещё певицу Гречку, речь которой тоже чрезвычайно неразборчивая. Гречка пользовалась определенным успехом, хотя, конечно, не таким, как Моргенштерн. А если мы выходим за пределы России, то самая яркая представительница невнятности в песнях — Билли Айлиш, которая лично мне очень нравится, но понять её действительно довольно трудно.

Это общая тенденция, и совершенно неслучайно, что касается она именно юных артистов. Могу прослыть эйджистом, но важно учитывать возраст слушателей, которые определяют популярность того или иного певца. Он очень снизился. Если слушателям Оксимирона в основном за 25–30 лет, то аудитория Моргенштерна — от 12 до 16 лет. Это поколение менее вербализировано, для них важнее эмоции, чувства, которые передаются не столько словами, сколько образами, отчасти визуальными. И у того же Моргенштерна, которого, в отличие от Билли Айлиш, я не очень люблю, образ действительно яркий. Но, по сути, нам всем часто достаточно только одного образа и музыки, чтобы найти в той или иной песне свой смысл, даже если мы не знаем языка.

Вот Моргенштерна сразу хочется запретить, и, конечно, он провоцирует тех, кто постарше. Главная претензия в том, что это «неразборчиво», а когда случайно разбираешь эти слова, то они крайне неприятны и вызывают отвращение.

Всё это время мы с вами говорили о том, что на язык влияют те или иные тренды, новое поколение, нестабильность в обществе. Получается, что люди вне этого контекста не успевают реагировать на изменения и часто просто плывут по течению. А как реагируют на изменения люди, которые непосредственно работают с языком?

Как лингвист, я очень трезво оцениваю все изменения, мне это интересно. И, конечно, очень доволен тем, что происходит с русским языком. Я с радостью это изучаю и, главное, устанавливаю какие-то связи или причины этих перемен.

Но я ведь не только лингвист. Я думаю, что любой образованный, просвещённый человек не любит, когда язык меняется, потому что он к нему привык. Мне, например, бывает неприятно, когда я читаю русский текст и вдруг попадаю на слово, которое не знаю. Вроде бы я должен знать все слова в русском тексте, а регулярно сталкиваюсь с чем-то незнакомым. Недавно, например, принимая экзамен, узнал слово «краш».

Для лингвиста это, по-моему, счастье — жить в такой период перемен, потому что мы очень много поняли о языке. Он может сильно меняться под влиянием внешних обстоятельств или идеологии. Раньше казалось, что язык сам себе хозяин, но какие-то отдельные идеологии могут менять слова, действовать вопреки законам языка. Например, одно из основных правил языка состоит в экономии усилий. Оно основано на очень важном человеческом свойстве, может, на главном: на лени. А политкорректность навязывает обывателю необходимость прилагать больше усилий.

С феминитивами всё понятно, но американские коллеги мне рассказывают, что перед занятиями всегда проговаривают с участниками семинара, какие местоимения можно использовать по отношению к ним. Потому что местоимений she и he, то есть «она» и «он», уже недостаточно. Используют, например, they, для людей, которые мыслят себя небинарно. Кроме того, человек может сегодня захотеть, чтобы его называли she, а завтра — he. И, конечно, это сложно. Если раньше я на глазок определял, кто передо мной, он или она, то теперь мой глаз вообще ничего не имеет права мне сообщать. И это факт сегодняшней реальности.